Когда б не грохот под колесами, мы и не заметили бы, как промчались по неширокому мосту, сваренному из внушительных металлоконструкций на излете золотого века двуединой монархии. Пейзажи по другую сторону речушки на первый взгляд ничем заметно не отличались, разве что на общественных зданиях рядом с государственным повсюду присутствовал бело-голубой флаг области Харгита, а разной свежести венки у подножий памятников неизменно украшали ленты в цветах венгерского триколора.
Мы быстро продвигались вглубь Северной Трансильвании.
В какой-то момент улыбчивый шофер, полчаса назад подобравший меня на большой остановке рейсового, а заодно и попутного транспорта в Сигишоаре и до сих пор весело болтавший со мной о том о сем, вдруг приумолк. Сосредоточенно глядя перед собой, он, казалось, искал какого-то подвоха на дороге, но свежеасфальтированное шоссе с четкой разметкой и новенькими указателями ничего подобного явно не сулило. Пауза, впрочем, длилась недолго; оторвавшись от ветрового стекла, водитель неожиданно произнес:
– Нравится это или нет, но мы проиграли войну. Вот поэтому и говорим мы с тобой по-румынски. А если б выиграли – говорили бы по-венгерски! Что ж, такова реальность, и ее следует принять...
Смотри также Дельта Дуная и война. Как русские и украинцы соседствуют в РумынииИ диалог возобновился, как ни в чем не бывало.
На дворе стоял 2019 год.
Когда годом ранее Румыния с внушительным размахом отмечала столетие завершения Великой войны, три ее области с официально признанным двуязычием – Ковасна, Харгита и Муреш – предпочли деликатно, но твердо и последовательно устраниться от общегосударственной помпы, трактуя 11 ноября как прежде всего день памяти о своих согражданах, павших на фронтах той войны. На центральных площадях городов и городков Северной Трансильвании появились информационные стенды, подробно рассказывавшие о событиях страшных четырех лет, – как на региональном, венгерском, так и на государственном языке. В греко- и римско-католических, в кальвинистских и пятидесятнических храмах служили поминальные мессы, а на людных перекрестках из сотен траурных рамок на прохожих выразительно смотрели тысячи глаз не вернувшихся в эти места солдат и офицеров императорско-королевской армии Австро-Венгрии. Но обвинить трансильванцев в ревизионизме у официального Бухареста повода не было: память о павших вещь святая, да и не оказывается ли сам титульный румынский народ в схожей ситуации, вспоминая о своих погибших в следующей войне – например, под Сталинградом?
И не желанием ли оттеснить на периферию памяти их бессмысленную и бесславную гибель – как и в целом участие Румынии во Второй мировой на стороне гитлеровской Оси – может быть отчасти объяснена столь подчеркнутая фиксация ее историков самых разных воззрений именно на событиях Первой мировой войны, давно занявшей центральное место в национальной историографии?
Все это правда, однако ключевым словом в данном случае будет “отчасти”. Поскольку главная причина совершенно очевидна: из Великой войны Румыния вышла абсолютным триумфатором. Отхватив на западе и севере едва ли не самый изрядный кусок распадавшейся Австро-Венгрии, на востоке она вернула часть исторического Молдавского княжества, Бессарабию, столетием ранее аннексированную Российской империей. Увеличившись в размерах более чем вдвое, из провинциального королевства на окраине Европы Румыния выросла в заметную региональную державу. Ни одна из стран-победительниц в Первой мировой подобными приобретениями и близко похвастаться не могла. При этом участие Румынии в боевых действиях на фоне ее союзников по Антанте было куда как скромным. Королевство и в войну-то вступило лишь на третьем ее году, в августе 1916-го.
Поэтому, если руководствоваться не политической логикой, но банальной бухгалтерской калькуляцией, сопоставляющей объемы инвестиций с масштабом прибыли, то выходит, что Великую войну выиграла вовсе не Антанта, как утверждается во всех официальных источниках, в том числе и румынских, но именно королевство Румыния. И хотя в историографии калькулятивным методом пользоваться не принято, в реальности каждый румын до сих пор в той или иной мере ощущает себя наследником если не победителей, то уж точно главных бенефициаров Великой войны.
Логика калькулятивно-бухгалтерского свойства не вполне отличает победителя от бенефициара
Этот сюжет выплыл из памяти в первый день мая, по опубликовании Дональдом Трампом очередного твита в соцсети Truth Social, где президент утверждает, что основным победителем как в Первой, так и во Второй мировой войнах являются, конечно же, Соединенные Штаты. Президентский твит не оставили без внимания европейские политические обозреватели и блогеры, усмотрев в нем не только звучную (и долгожданную) оплеуху “другу Владимиру”, но и явную бестактность по отношению к союзникам из Старого света – впрочем, далеко не первую и едва ли последнюю.
Парадокс тут в том, что именно историческое невежество вкупе с географической отдаленностью диктуют президенту США определенную логику, которая на самом деле куда менее абсурдна, чем те слова, которыми он старается ее выразить. Эта логика – отчетливо калькулятивно-бухгалтерского свойства, не вполне отличающая победителя от бенефициара, и уж во всяком случае именно в бенефициаре склонная видеть главного победителя. Вполне, кстати, привычная логика, ничего сногсшибательного.
И в данном случае она вовсе не беспочвенна. Соединенные Штаты, де-юре вступившие в Первую мировую войну только в апреле 1917-го (еще позже, чем Румынское королевство!), а фактически лишь спустя еще полгода включившись в боевые действия на Западном фронте и с июля 1918-го также на Итальянском, инвестировали в европейский конфликт прежде всего денежные средства. С учетом наросших процентов, примерно 25 миллиардов тогдашних долларов, полученных из-за океана в виде кредитов, страны Антанты оказались должны Америке уже к концу войны. Еще недавно одни из многих должников Старого света, США быстро превратились в главного его кредитора.
Затем последовали Версаль и Вашингтонская конференция, которые, при всех известных несовершенствах, впервые установили общемировой порядок, не сопоставимый с прежней европейской системой безопасности, выросшей из положений Вестфальского мира 1648 года и окончательно рухнувшей в 1914-м. А предложенные поверженной Германии план Дауэса и затем план Юнга стали своего рода репетицией будущего плана Маршалла, возродившего европейскую экономику уже после Второй мировой войны. И даже несмотря на проводимую Вашингтоном изоляционистскую политику, фактическое присутствие США на Старом континенте год от года становилось все заметнее.
Достаточно прочесть пару межвоенных европейских романов или посмотреть несколько фильмов той поры, чтобы обнаружить, как изменилось в Европе “безумных лет” отношение ко всему американскому. Старый континент заливает джаз, пресса и кинохроника взахлеб рассказывают о Нью-Йорке, Чикаго и прочих чудесах заокеанской цивилизации, повсюду в Европе открываются бары и дансинги, а заокеанских гостей, которых все больше, уже вовсе не считают бодрыми придурковатыми варварами вроде персонажей “Кентервильского привидения” Оскара Уайльда.
Теперь американцы воспринимались скорее милыми, открытыми, чуть простодушными, зато лишенными старосветской, особенно британской, чопорности ребятами, искренне интересующимися европейской культурой, склонными к меценатству, готовыми многому в Европе учиться – и щедро за это платить повсеместно в Старом свете желанными долларами.
Смотри также Киев в главной роли. Иван Пауков – о прошлом и настоящем городаЭто ли не слава триумфаторов?
Тем временем европоцентричный мир, Pax Europeana, в течение двух предыдущих столетий правивший бал на планете, стремительно ветшал. Европейский ад Второй мировой войны, вскоре сменившийся жестким противостоянием времен войны холодной, появление атомного оружия, развал колониальной системы, заметно снизивший влияние былых морских держав, от Британии до Португалии, растущая военная мощь СССР, фактически вырвавшего добрую половину Старого континента, которую он теперь контролировал, из европейской колеи цивилизационного развития, – все это глубже и глубже подтачивало привычный европейский мир – но одновременно усиливало значение Соединенных Штатов как сверхдержавы. В которую США, как и СССР, фактически превратились лишь после победы во Второй мировой войне, но никак не раньше.
Ирония истории в том, что Make America Great Again на всех парах торопится похоронить глобальный Pax Americana
Ясно, что из 2025 года СССР видится давным-давно умершим, чего не скажешь о Соединенных Штатах. Вот по калькуляции Трампа и выходит, что настоящий победитель нацизма на целом свете лишь один: ну не старуха же Европа с ее Британией да Францией. Кто знает, что с ними всеми бы случилось, когда б не мы. При этом вопроса, была ли Америка в большей степени победителем во Второй мировой войне, или все-таки прежде всего ее бенефициаром, для Трампа просто не существует.
Хотя это очень хороший вопрос.
С куда большей однозначностью можно утверждать, что в разной степени участвуя в трех крупнейших войнах ХХ века, непререкаемо главным победителем США вышли лишь из единственной – холодной. Эта ошеломительная победа широко распахнула врата Pax Americana, в который мир вошел после краха коммунистической системы в 1989-91 годах (он же “однополярный мир”, согласно кремлевской терминологии, или “конец истории” по Фукуяме).
Вне всякого сомнения, президент Трамп не отказал бы себе в удовольствии козырнуть также и этой – вполне несомненной – американской победой, кабы только отдавал отчет в ее важности, в том числе и для своей страны. Ирония истории, однако, состоит в том, что Make America Great Again на всех парах торопится похоронить глобальный Pax Americana, которому до старческой немощи явно далековато, и чьим едва ли не самым успешным бенефициаром, прежде всего экономическим, является ни кто иной, как именно Соединенные Штаты.
Иван Пауков – журналист и историк искусства
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции